Во времена настоящего Екатеринбурга улицы Декабристов не было и быть не могло. Она была лишь в эпоху города Сврдл.
Но если сейчас я живу в Екатеринбурге и в нем есть улица Декабристов, то означать это может одно: это какой–то неправильный Екатеринбург, виртуальный, город, которого на самом деле нет.
А если он и есть, то называться должен по другому!
То же самое касается и моего нынешнего адреса. Вот уже почти тридцать лет, как я прописан на одном и том же месте: на улице Крауля.
Между прочим, никакого Крауля никогда не существовало, был такой, якобы литовский, революционер Краулис, в честь которого улицу и назвали, совершив простейшую лингвистическую операцию: оттяпали две буквы, «и» & «с», и вставили для чего–то мягкий знак, вот так:
«Ь».
Наверное, для города Сврдл это тоже было ничего, но вот для Екатеринбурга просто омерзительно, хотя если принять, что никакого Екатеринбурга нет, то очень даже и ничего получается.
НЕТ ТАК НЕТ!
А нет по причинам прежде всего метафизическим.
Естественно, что я никогда не был в том Екатеринбурге, но мне доводилось проходить по его следам. Они зияли по сторонам моего детства, как осколки сломанного зуба. От них некуда было деться и я до сих пор помню их запах: совсем даже не противный, но какой–то ненастоящий, невсамоделишний, невзаправдашний…
Запах города, которого нет.
В нем росли акации и было много тополей. А еще был дом, где убили царя.
Может, это и сгубило город — не мне судить, но, прожив на этом самом месте уже очень много лет, скажу одно: если оно и не проклято, то для жизни все равно малопригодно, оно не уютно, в нем жестокий дух, а значит, предназначено оно, скорее, не для жизни — для выживания.
Наверное, потому и говорят про «уральский характер».
Хотя меня это мало касается, зато я знаю другое: когда ты не живешь, а выживаешь, то это — ссылка.
Вначале в город Сврдл, потом — в остатки Екатеринбурга.
Если над этим словом тоже произвести лингвистическую операцию, то можно получить искомое:
БУРГ.
Город Бург.
Всего–то восемь букв пришлось отрезать, зато какая красота получилась в конце!
— Ты откуда, парень?
— Из Бурга!
— Дяденька, где вы живете?
— В Бурге!
Как это называлось во времена Сибирского тракта и декабристов, которых везли по улице–в–будущем–их-имени:
на вечном поселении…
Но когда ты живешь вот на таком поселении, то всю жизнь мечтаешь об одном: о свободе.
При этом реально понимая, что о ней и можно лишь мечтать, найти же невозможно, скорее всего, в этом и кроется объяснение тому, отчего я все еще живу здесь.
В Бурге…
Потому что нет никакого смысла менять шило на мыло, любой город, который есть, становится городом, которого нет, как только ты выбираешь его своим местом жительства.
Пытаясь таким образом сменить ссылку на свободу.
Последней, скорее всего, просто не существует.
Всю жизнь я считал, что стоит лишь сменить место жительства, как ссылка закончится, и обретенная свобода если и не изменит мою жизнь кардинально, то в любом случае придаст ей какой–то новый вектор.
И для меня всегда существовали города, куда меня манило, притягивало, порою даже всасывало, и дело совсем не в том, бывал я в них или не бывал.
Хотя с теми, где не бывал, намного проще, когда ты придерживаешься не столько реального, сколько литературоцентричного существования, то никогда не видимое бывает порою ближе и ощутимее действительно знакомого, так Бомбей, он же Мумбаи, мне отчего–то гораздо проще сейчас представить себе, чем Москву, в которой пусть я и не был уже очень много лет[80], но все равно знаю по цвету и запаху.
Бомбей, он же Мумбаи.
Лондон.
Эдинбург.
Нью — Йорк.
Токио.
Ванкувер.
Интересно, был бы я там свободен?
Вот в Абу — Даби я был свободен. В реальном Абу — Даби, хотя и провел в нем не больше пяти часов, а из этих пяти часа полтора не вылезал из машины, которая ездила по улицам, а я пялился в окно, за окном же были странные, какие–то игрушечно–виртуальные небоскребы, и совсем не было прохожих, зато было много машин, каких–то игрушечно виртуальных машин, ярких расцветок, желтые, красные, ярко–зеленые, а еще виднелось море, точнее, Персидский залив, наверное, поэтому мне и казалось, что я свободен — от его близости, хотя мы никак не могли найти нормального съезда на нормальный пляж, все было закрыто, чуть ли не заколочено, private beach, везде private beach, что у отеля «Hilton», что у «Holiday Inn», что у «Sheraton», что у неподалеку расположенного «Plaza», и не выйти из машины, не спуститься к берегу, не зайти в теплые и чересчур соленые воды залива, да и вообще была еще куча всякой раздражающей хрени, начиная от надписей над дорогой, гласящих, что тут нельзя сбрасывать скорость — рядом президентский дворец, и заканчивая бредовыми поисками какого–то невнятного ресторана, который, впрочем, вскоре нашелся, и там были не просто сносные, но отчаянно вкусные стейки, хотя не в этом дело, а в том,
ЧТО ТАМ Я ДЕЙСТВИТЕЛЬНО БЫЛ СВОБОДЕН!
Пять часов свободы в Абу — Даби.
Десять часов — в Барселоне.
То ли три, то ли четыре — в Иерусалиме, хотя там быть свободным вообще нельзя.
ГОРОД БОГА — ОН НЕ ДЛЯ СВОБОДЫ!
А когда–то совсем давно я был свободен в Ялте.
А еще раньше — во Владивостоке.
И в городишке Старый Казалинск, которого, скорее всего, уже просто нет физически, тоже был свободен.
Как и в смешном по названию местечке Чегдомын, столице Верхне — Буреинского района Хабаровского края, где торчал что–то около суток, ожидая попутный газик, на котором должен был ехать дальше еще сто с чем–то километров по грунтовой дороге, в сопки.
Командировка у меня была такая на дипломной практике — от отдела культуры окружной газеты[81] меня послали на БАМ, что–то такое написать про — естественно — «культурное строительство».
Я ждал обещанную попутку и слонялся по поселку, которым и был этот районный центр. И постоянно доходил до самого края мира — асфальт обрывался и начинались сопки. Они лезли одна на другую, все выше и выше. И каждая была иного цвета. Причем — без полутонов. Красная. Золотая. Красно–золотистая. Коричневая. Снова красная. Опять золотая. И над всем этим было темно–голубое небо. Именно, что темно–голубое. А в небе — солнце. Какое–то странное, совсем непохожее на то, что здесь, некогда в Екатенринбурге, потом в городе Сврдл, а сейчас — просто в Бурге.
Ровный желтый круг, как бубен шамана.
Там когда–то действительно были шаманы, наверное, поэтому я так сейчас и написал.
В общем: это было очень красиво.
Скорее всего, там тоже должны были жить свои тритоны, которые умели петь полуденные песни.
Но тогда я их не слышал…
Наверное — уже.
УЖЕ НЕ СЛЫШАЛ!
Я просто доходил до края асфальта и смотрел в сопки. Видно было очень далеко — стояла середина октября, воздух был необычайно прозрачным, хотя и стылым. И я чувствовал себя АБСОЛЮТНО СВОБОДНЫМ, несмотря на то, что это был 1976 год и для меня все только еще начиналось.
Вся эта веселуха.
Которая давно могла бы и закончиться — если, скажем, меня, как и хотели, в 1980-ом забрали бы в Афаганистан.
Командиром мото–пехотного взвода.
Я не понимал, почему я должен туда идти, и мы с моей второй женой сделали вид, что она беременна.
Хотя она не могла забеременеть, ей даже делали операцию, но все равно ничего не вышло.
Между прочим, я давно про нее ничего не слышал.
Равно, как и про первую жену, и про третью.
Знаю лишь, что они — как и я — все еще живут в Бурге, в ссылке.
На вечном поселении…
Живут в городе, которого нет.
И поэтому — наверное — счастливы.
По крайней мере, мне бы очень хотелось, чтобы было именно так.
Что же касается меня, то я давно уже привык общаться большей частью с тенями, а потому не все ли равно, когда закончится эта ссылка, да и закончится ли вообще: главное, что с какого–то момента в жизни я вдруг осознал, что стал действительно свободным.
Вне зависимости как от долгот и широт, так и от того, в каком городе я живу: узаконенном Екатеринбурге или же непонятном Бурге, прямом и правдивом наследнике непроизносимого города Сврдл.
43. Про метеорологов, про метеозависимость и про «рачий угол»
Единственная песня, которую я умудрился написать в своей жизни, состояла всего из одной строчки, правда, повторяющейся какое–то патологическое множество раз:
